Неточные совпадения
Читателю, я думаю, приятно будет узнать, что он всякие два дни переменял на себе белье, а летом во время
жаров даже и всякий день: всякий сколько-нибудь неприятный
запах уже оскорблял его.
Он видел только ее римский чистый профиль, когда она стояла или сидела перед ним, чувствовал веющий от нее на него
жар и
запах каких-то цветов да часто потрогивал себя за пришитую ею пуговицу.
Сегодня положено обедать на берегу. В воздухе невозмутимая тишина и нестерпимый
жар. Чем ближе подъезжаешь к берегу, тем сильнее
пахнет гнилью от сырых кораллов, разбросанных по берегу и затопляемых приливом.
Запах этот вместе с кораллами перенесли и на фрегат. Все натащили себе их кучи. Фаддеев приводит меня в отчаяние: он каждый раз приносит мне раковины; улитки околевают и гниют. Хоть вон беги из каюты!
Кучера, чистившие их, посмотрели вопросительно на нас, а мы на них, потом все вместе на солдата: «Что это мы сказали ему?» — спросил один из нас в тоске от
жара, духоты и дурного
запаха на улицах.
В самый
жар, в полдень — ночь настоящая: тишина,
запах, свежесть…
Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым
запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце; еще свежо, но уже чувствуется близость
жары.
В нынешнее лето одно событие еще более распалило в
Паше охотничий
жар… Однажды вечером он увидел, что скотница целый час стоит у ворот в поле и зычным голосом кричит: «Буренушка, Буренушка!..»
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый
запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний
жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
— Нельзя, милая, нельзя. Служба… Отпуск кончился… А что говорить, хорошо бы было! Ты посмотри только, как розы-то
пахнут… Отсюда слышу. А летом в
жары ни один цветок не
пахнул, только белая акация… да и та конфетами.
Родина ты моя, родина! Случалось и мне в позднюю пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного
жару; теплый ветер разносил
запах цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
И
жар от них душистый
пашет...
Она не вставала, металась в
жару и бредила, живот её всё вздувался. Не раз Матвей видел в углу комнаты тряпки, испачканные густой, тёмной кровью, и все дни его преследовал её тяжёлый, пьяный
запах.
Вот еще степной ужас, особенно опасный в летние
жары, когда трава высохла до излома и довольно одной искры, чтобы степь вспыхнула и пламя на десятки верст неслось огненной стеной все сильнее и неотразимее, потому что при пожаре всегда начинается ураган. При первом
запахе дыма табуны начинают в тревоге метаться и мчатся очертя голову от огня. Летит и птица. Бежит всякий зверь: и заяц, и волк, и лошадь — все в общей куче.
В избе, кроме солнечного
жара, было жарко от печи и сильно
пахло только-что испеченным хлебом.
Жара стояла смертельная, горы, пыль, кремнем раскаленным
пахнет, люди измучились, растянулись, а чуть команда: «Песенники, вперед», и ожило все, подтянулось. Загремит по горам раскатистая, лихая песня, хошь и не особенно складная, а себя другим видишь. Вот здесь, в России, на ученьях солдатских песни все про бой да про походы поются, а там, в бою-то, в чужой стороне, в горах диких, про наши поля да луга, да про березку кудрявую, да про милых сердцу поются...
Отворив дверь, Эдвардс вошел к крошечную низкую комнату, расположенную под первой галереей для зрителей; нестерпимо было в ней от духоты и
жары; к конюшенному воздуху, разогретому газом, присоединялся
запах табачного дыма, помады и пива; с одной стороны красовалось зеркальце в деревянной раме, обсыпанной пудрой; подле, на стене, оклеенной обоями, лопнувшими по всем щелям, висело трико, имевшее вид содранной человеческой кожи; дальше, на деревянном гвозде, торчала остроконечная войлоковая шапка с павлиньим пером на боку; несколько цветных камзолов, шитых блестками, и часть мужской обыденной одежды громоздились в углу на столе.
В развале вечера гости краснели, хрипели и становились мокрыми. Табачный дым резал глаза. Надо было кричать и нагибаться через стол, чтобы расслышать друг друга в общем гаме. И только неутомимая скрипка Сашки, сидевшего на своем возвышении, торжествовала над духотой, над
жарой, над
запахом табака, газа, пива и над оранием бесцеремонной публики.
— Ну, как же вы не фиялка, — сказал он мне все еще тихо, хотя некого уже было бояться разбудить, — как только подошел к вам после всей этой пыли,
жару, трудов, так и
запахло фиялкой. И не душистою фиялкой, а знаете, этою первою, темненькою, которая
пахнет снежком талым и травою весеннею.
Чем-то едко раздражающим веяло от всей его безобразной фигуры, щедро освещенной огнем, лизавшим ее все бойчее и жарче. Он повертывался от
жары, потел, и от него исходили душные, жирные
запахи, как от помойной ямы в знойный день. Хотелось крепко обругать его, ударить, рассердить этого человека, чтоб он заговорил иначе, но в то же время он заставлял внимательно слушать именно эти терпкие, пряные речи, — они сочились бесстыдством, но была в их тоска о чем-то…
Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел,
жара,
запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его; он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все просила его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлую женщину.
Лицо у него было багровое, борода свалялась в комья, увеличив и расширив лицо, а волосы на голове, спутавшись, сделали череп неровным, угловатым. От большого тела несло
жаром и тяжёлыми
запахами.
Кузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась. Так это всё было неожиданно… Да и
запах этот, пение… свечи днем… шербет с ванилью… А тут Колибри всё ближе к нему подвигается, волосы ее блестят и шуршат, и пышет от нее
жаром, и это печальное лицо… «Русалка!» — подумал Кузьма Васильевич. Неловко ему что-то становилось.
До этого «погибельного состояния» человека доводили всегда при необходимом и неизбежном участии женщин, именно сих вышеназванных «короводниц», которые чаще всего сами и наводили слабых людей «на эту путь», то есть научали их кричать: «
Жару!» Склонного к загулу дьячка
Пашу очень нетрудно было провести этим путем, что Кромсай, вероятно, и обделал.
Но вот, наконец, через час езды показался лесок, и оттуда донесся острый аромат апельсинов. Скоро коляска въехала в роскошную большую рощу апельсинных и лимонных деревьев; аромат от зеленых еще плодов и листвы сделался еще сильнее. Здесь остановились и вышли погулять, но долго гулять не пришлось: у наших путешественников начинали болеть головы и от
жары и от этого душистого
запаха, и они поторопились сесть в экипаж.
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и руки его ни на минуту не оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны. На усах висел маленький кусочек чего-то красного, по-видимому крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы ранку на верхней губе и отсутствие двух зубов на верхней челюсти. От всего тела веяло
жаром и спиртным
запахом.
— Бог-от лучше нас с тобой знает, Мемнонушка, как надо миром управлять, в кое время послать дождик, в кое
жар, зной и засуху, — заметил
Пахом. — Не след бы тебе на небесную волю жалиться.
В работе наступил перерыв. Девушки сидели кучками по четыре-пять человек и пили чай. В раскрытые окна несло
жаром июньского дня,
запахом известки и масляной краски.
Холодок сентябрьской ночи
пахнул из темноты вместе с какой-то вонью. Он должен был тотчас закрыть окно и брезгливо оглядел еще комнату. Ему уже мерещились по углам черные тараканы и прусаки. В ободранном диване наверно миллионы клопов. Но всего больше раздражали его духота и
жар. Вероятно, комната приходилась над кухней и русской печью.
Запахи сора, смазных сапог, помоев и табака-махорки проникали через сенцы из других комнат трактира.
Около дороги, на рубеже, стояла каменная баба. Косарь сел к ее подножию. В ушах звенело и со звоном проходило по голове, в глазах мутилось от
жары и голода. Больная ступня ныла, и тупая боль ползла от нее через колено в
пах.
Заглянули и туда, где печи и котлы. Тасе жаль сделалось кочегаров.
Запах масла, гари, особый
жар, смешанный с парами, обдали ее. Рабочие смотрели на них добродушно своими широкими потными лицами. У одного кочегара ворот рубашки был расстегнут и ноги босые.
А горячая, еще не совсем потухшая печка испускала из себя
жар и духоту; в тяжелом воздухе
пахло щами, пеленками и Егорычем.
Был шестой час вечера. Зной стоял жестокий, солнечный свет резал глаза; ветерок дул со степи, как из жерла раскаленной печи, и вместе с ним от шахт доносился острый, противный
запах каменноугольного дыма… Мухи назойливо липли к потному лицу; в голове мутилось от
жары; на душе накипало глухое, беспричинное раздражение.
Торговцы и торговки с разного рода съестным, издававшим далеко не ароматический
запах: вареной печенкой, жареной колбасой, печеным картофелем и яйцами, похлебкой, гороховым супом и киселем, там и сям устроились на дворе, причем для сохранения
жара, просто-напросто сидели на котлах и железных ржавых ведрах, в которых хранились результаты их кулинарного искусства.
От мысли, что он отравился, его бросило и в холод и в
жар. Что яд был действительно принят, свидетельствовали, кроме
запаха в комнате, жжение во рту, искры в глазах, звон колоколов в голове и колотье в желудке. Чувствуя приближение смерти и не обманывая себя напрасными надеждами, он пожелал проститься с близкими и отправился в спальню Дашеньки. (Будучи вдовым, он у себя в квартире держал вместо хозяйки свою свояченицу Дашеньку, старую деву.)